Ознакомившись с закрытым письмом ЦК о террористической деятельности Троцкого – Зиновьева и Ко. считаю невозможным пройти мимо упоминания моего имени, в каком бы то ни было контексте, с этой контрреволюционной, фашистской сволочью.
Я понимаю, что сам факт упоминания моего имени как своего возможного союзника не случаен, он вытекает из моей величайшей ошибки, борьбы против ЦК и его правильной линии, резких и грубых нападок на руководство и тебя как олицетворение этой линии и партииной воли. Политика имеет свою очень суровню логику, и ясно, что все враги партии, все твои враги, по-своему расценивали смысл и результаты этой борьбы в поисках возможных своих союзинков.
Но поверь мне, что мне очень тяжело и больно доказывать тебе, что я никогда не был безпринципен, никогда в жизни я не способен на какие бы то ни было союзы с врагами партии, никогда не способен в своей борьбе перейти грань, отделяющую оппозицию от контрреволюции, скатиться до заговоров против партии.
Я допустил большую, грубую, принципиальную ошибку, не поняв особенностей данного исторического периода, я не понял задач партии и ее руковолства и фактически оказался в плену у мелкобуржуазных элементов внутри и вне партии. В процессе всякой политич[еской] борьбы, накипает много личного, второстепенного, мелкого – тут и оскорбленное самолюбие и ложно понятое и гипертрофированное чувство собственного достоинства, а обычная большевистская стойкость в этих условиях была для меня самым отрицательным качеством. Я наделал за время моей борьбы против ЦК и тебя много всяких ошибок, но уверяю тебя, что я признал их немедленно тогда, кагда убедился, что у нас просто не инкакой платформы с которой мы могли бы выступить протис ЦК. Попытка суммировать разногласия и состряпать платформу правой оппозиции кончилась крахом, и это было для меня самым ясным доказательством всей ошибочности моего поведения.
Я с презрением смотрел, как Зиновьев и Каменев трижды каялись и трижды предавали.
Извини, что я так длинно издагаю все зто, но я хочу лишь одного, чтобы ты понял мое негодование и боль, когда мне снова приходится видеть в документе ЦК свое имя в какой-то связи с этими контрреволюцнионными отребьеми, докатившимися до подлой роли фашистских убийц.
Прости мне, что я пишу в несколько необычном стиле, что я обращаюсь к тебе не только как к руководителю партии, но и как к старому боевому товарищу, и вот моя последняя просьба – не верь наглой клевете Зиновьева, никогда ни в какие блоки я с ним не входил, никаких заговоров против партии я не делал, я глубоко презираю эту подлую банду!
Я начал это письмо, когда получил зокрытое письмо ЦК ВКП, но отложил, чувствуя, что мне не доверяют, сочтут за дипломатический ход...
Теперь я кончаю это письмо, прочитав постановление суда о привлечении меня к следствию и после вчерашнего заседания парторганизации ОГИЗа.
Я чувствую, что этого я не перенесу, я слишком устал от подобных встрясок, я не могу перенести, когда меня ставят на одну доску с фашистами; я признаю, что у меня великие провинности перед партией – о них написано в письме (неоконченно – в ОГИЗе). Я говорил об этом на партсобрании. Мне не верят. Пережить я этого не могу. Оканчиваю двумя просьбами –1) не верь клевете и болтовне перепуганных людей; 2) не забудьте о моей семье.
Прошу прощения у партии за старые ошибки. Прошу не верить Зиновьеву и Кам[еневу].
Так стало быть нужно. Я ухожу. Желаю партии и всем вам новых великих побед!
22/VIII 1936
М. Томский
Болшево
P.S. Вспомни наш разговор в 1928 г. ночью, Не принимай всерьез того, что я тогда сболтнул – я глубоко в этом раскаивался всегда. Но переубедить тебя не мог, ибо ведь ты бы мне не поверил. Если ты захочешь знать, кто те люди, которые толкали меня на путь правой оппозиции в мае 1928 года – спроси мою жену лично, только она их назовет.
М. Томский
Родина, № 1 (1996), сс. 92-3